Природная, капризно-картинная, красота всегда была ее главным достоянием. А чем же еще могла покорить придирчивый бомонд Петербурга женщина, за которой всю жизнь тянулся шлейф шепотов и сплетен? И где легкая грань шепота переходила в сплетню-скандал, установить было трудно. С самого рождения своего была она чужою в доме отца и матери, хотя росла балованною донельзя: парижскую куклу из фарфора могла разбить только потому, что ей не нравилась как та закрывает глаза! Идалия унаследовала взрывной, бурный темперамент матери, но умело маскировала его: капризами в выборе духов, нарядов и безделушек, танцами на балах -- до утра, игрой на пианино и катанием на санях -- до глубокой ночи, и, конечно, неподражаемым "искусством" плетения интриги! Сначала это были невинные забавы: ссоры между подругами, кружение головы чужим кавалерам. Но время шло. Идалия взрослела. Вырастало и мастерство интриганки. Она ссорила и разбивала сердца, доводила до дуэли и разжигала скандалы, сама искусно оставаясь в тени и недоуменно разводя руками, когда негодующе-обвиняющие взоры обращались к ней.
Helena писал(а):Есть еще Антокольский. "Черная речка". Но - не люблю.
tpek писал(а):Бойтесь отверженной женщины, господа! Или отвергайте ее в учтивой форме. А еще лучше -- бегите за тридевять земель, или вам несдобровать.
ne znatok писал(а):Раздражает (как и Хелену) Антокольский...
примитивно социальным кажется Багрицкий...
тяжеловесным Тютчев; обличающей Цветаева; нарочитым Окуджава...
Дмитрий Авалиани
Не Тютчев, но Пушкин
Ассирия – та же Россия
наследство от Ноя
насмешка над ним, над мессией
И смех белозуб беломраморный
брызжет по-Зевски,
и исповедь после дуэли
так чистосердечна по-детски
А в латах ландскнехта
пчелиные вздохи над рыльцем
кто высосал сердце
под пледом сидит погорельцем
Но Чёрная речка
всё так же стоит расступясь
ещё не сомкнулась
волны виноградная вязь
Белла Ахмадулина
Приключение в антикварном магазине
Зачем?— да так, как входят в глушь осин,
для тишины и праздности гулянья,—
не ведая корысти и желанья,
вошла я в антикварный магазин.
Недобро глянул старый антиквар.
Когда б он не устал за два столетья
лелеять нежной ветхости соцветья,
он вовсе б мне дверей не открывал.
Он опасался грубого вреда
для слабых чаш и хрусталя больного.
Живая подлость возраста иного
была ему враждебна и чужда.
Избрав меня меж прочими людьми,
он кротко приготовился к подвоху,
и ненависть, мешающая вздоху,
возникла в нем с мгновенностью любви.
Меж тем искала выгоды толпа,
и чужеземец, мудростью холодной,
вникал в значенье люстры старомодной
и в руки брал бессвязный хор стекла.
Недосчитавшись голоска одной,
в былых балах утраченной подвески,
на грех ее обидевшись по-детски,
он заскучал и захотел домой.
Печальную пылинку серебра
влекла старуха из глубин юдоли,
и тяжела была ее ладони
вся невесомость быта и добра.
Какая грусть — средь сумрачных теплиц
разглядывать осеннее предсмертье
чужих вещей, воспитанных при свете
огней угасших и минувших лиц.
И вот тогда, в открывшейся тиши,
раздался оклик запаха и цвета:
ко мне взывал и ожидал ответа
невнятный жест неведомой души.
Знакомой боли маленький горнист
трубил, словно в канун стихосложенья,—
так требует предмет изображенья,
и ты бежишь, как верный пес на свист.
Я знаю эти голоса ничьи.
О плач всего, что хочет быть воспето!
Навзрыд звучит немая просьба эта,
как крик: — Спасите!— грянувший в ночи.
Отчаявшись, до крайности дойдя,
немое горло просьбу излучало.
Я ринулась на зов, и для начала
сказала я: — Не плачь, мое дитя.
— Что вам угодно?— молвил антиквар.—
Здесь все мертво и не способно к плачу.—
Он, все еще надеясь на удачу,
плечом меня теснил и оттирал.
Сведенные враждой, плечом к плечу
стояли мы. Я отвечала сухо:
— Мне, ставшею открытой раной слуха,
угодно слышать все, что я хочу.
— Ступайте прочь!— он гневно повторял.
Н вдруг, средь слабоумия сомнений,
в уме моем сверкнул случайно гений
и выпалил: — Подайте тот футляр!
— Тот ларь?— Футляр.— Фонарь?— Футляр!
— Фуляр?
— Помилуйте, футляр из черной кожи.—
Он бледен стал и закричал: — О боже!
Все, что хотите, но не тот футляр.
Я вас прошу, я заклинаю вас!
Вы молоды, вы пахнете бензином!
Ступайте к современным магазинам,
где так велик ассортимент пластмасс.
— Как это мило с вашей стороны,—
сказала я,— я не люблю пластмассы.
Он мне польстил: — Вы правы и прекрасны.
Вы любите непрочность старины.
Я сам служу ее календарю.
Вот медальон, и в нем портрет ребенка.
Минувший век. Изящная работа.
И все это я вам теперь дарю.
…Печальный ангел с личиком больным.
Надземный взор. Прилежный лоб и локон.
Гроза в июне. Воспаленье в легком.
И тьма небес, закрывшихся за ним…
— Мне горестей своих не занимать,
а вы хотите мне вручить причину
оплакивать всю жизнь его кончину
и в горе обезумевшую мать?
— Тогда сервиз на двадцать шесть персон!—
воскликнул он, надеждой озаренный.—
В нем сто предметов ценности огромной.
Берите даром — и вопрос решен.
— Какая щедрость и какой сюрприз!
Но двадцать пять моих гостей возможных
всегда в гостях, в бегах неосторожных.
Со мной одной соскучится сервиз.
Как сто предметов я могу развлечь?
Помилуй бог, мне не по силам это.
Нет, я ценю единственность предмета,
вы знаете, о чем веду я речь.
— Как я устал!— промолвил антиквар.—
Мне двести лет. Моя душа истлела.
Берите все! Мне все осточертело!
Пусть все мое теперь уходит к вам.
И он открыл футляр. И на крыльцо
из мглы сеней, на долю из темницы
явился свет, и опалил ресницы,
и это было женское лицо.
Не по чертам его — по черноте,—
сжегшей ум, по духоте пространства
я вычислила, сколь оно прекрасно,
еще до зренья, в первой слепоте.
Губ полусмехом, полумраком глаз
лицо ее внушало мысль простую:
утратить разум, кануть в тьму пустую,
просить руки, проситься на Кавказ.
Там — соблазнить ленивого стрелка
сверкающей открытостью затылка,
раз навсегда — и все. Стрельба затихла,
и в небе то ли бог, то ль облака.
— Я молод был сто тридцать лет назад.—
проговорился антиквар печальный.—
Сквозь зелень лиц, по желтизне песчаной
я каждый день ходил в тот дом и сад.
О, я любил ее не первый год,
целуя воздух и каменья сада,
когда проездом — в ад или из ада —
вдруг объявился тот незваный гость.
Вы Ганнибала помните? Мастак
он был в делах, достиг чинов немалых,
но я о том, что правнук Ганнибалов
случайно оказался в тех местах.
Туземным мраком горячо дыша,
он прыгнул в дверь. Вое вмиг переместилось.
Прислуга, как в грозу, перекрестилась.
И обмерла тогда моя душа.
Чужой сквозняк ударил по стеклу.
Шкаф отвечал разбитою посудой.
Повеяло паленым и простудой.
Свеча погасла. Гость присел к столу.
Когда же вновь затеяли огонь,
склонившись к ней, перемешавшись разом,
он всем опасным африканским рабством
потупился, как укрощенный конь.
Я ей шепнул: — Позвольте, он урод.
Хоть ростом скромен, и на том спасибо.
— Вы думаете?— так она спросила.—
Мне кажется, совсем наоборот.
Три дня гостил, весь кротость, доброта,
любой совет считал себе приказом.
А уезжая, вольно пыхнул глазом
и засмеялся красным пеклом рта.
С тех пор явился горестный намек
в лице ее, в его простом порядке.
Над непосильным подвигом разгадки
трудился лоб, а разгадать не мог.
Когда из сна, из глубины тепла
всплывала в ней незрячая улыбка,
она пугалась, будто бы ошибка
лицом ее допущена была.
Но нет, я не уехал на Кавказ,
Я сватался. Она мне отказала.
Не изменив намерений нимало,
я сватался второй и третий раз.
В столетье том, в тридцать седьмом году,
по-моему, зимою, да, зимою,
она скончалась, не послав за мной))
без видимой причины и в бреду.
Бессмертным став от горя и любви,
я ведаю этим ничтожным храмом,
толкую с хамом и торгую хламом,
затерянный меж богом и людьми.
Но я утешен мнением молвы,
что все-таки убит он на дуэли.
— Он не убит, а вы мне надоели,—
сказала я,— хоть не виновны вы.
Простите мне желание руки
владеть и взять. Поделим то и это.
Мне — суть предмета, вам — краса портрета:
в награду, в месть, в угоду, вопреки.
Старик спросил: — Я вас не вверг в печаль
признаньем в этих бедах небывалых?
— Нет, вспомнился мне правнук Ганнибалов,—
сказала я,— мне лишь его и жаль.
А если вдруг, вкусивший всех наук,
читатель мой заметит справедливо:
— Все это ложь, изложенная длинно.—
Отвечу я: — Конечно, ложь, мой друг.
Весьма бы усложнился трезвый быт,
когда б так поступали антиквары,
и жили вещи, как живые твари,
а тот, другой, был бы и впрямь убит.
Но нет, портрет живет в моем дому!
И звон стекла! И лепет туфель бальных!
И мрак свечей! И правнук Ганнибалов
к сему причастен — судя по всему.
Эдуард Багрицкий
О Пушкине
..И Пушкин падает в голубоватый
Колючий снег. Он знает - здесь конец...
Недаром в кровь его влетел крылатый,
Безжалостный и жалящий свинец.
Кровь на рубахе... Полость меховая
Откинута. Полозья дребезжат.
Леса и снег и скука путевая,
Возок уносится назад, назад...
Он дремлет, Пушкин. Вспоминает снова
То, что влюбленному забыть нельзя,-
Рассыпанные кудри Гончаровой
И тихие медовые глаза.
Случайный ветер не разгонит скуку,
В пустынной хвое замирает край...
...Наемника безжалостную руку
Наводит на поэта Николай!
Он здесь, жандарм! Он из-за хвои леса
Следит - упорно, взведены ль курки,
Глядят на узкий пистолет Дантеса
Его тупые, скользкие зрачки...
И мне ли, выученному, как надо
Писать стихи и из винтовки бить,
Певца убийцам не найти награду,
За кровь пролитую не отомстить?
Я мстил за Пушкина под Перекопом,
Я Пушкина через Урал пронес,
Я с Пушкиным шатался по окопам,
Покрытый вшами, голоден и бос.
И сердце колотилось безотчетно,
И вольный пламень в сердце закипал
И в свисте пуль за песней пулеметной
Я вдохновенно Пушкина читал!
Идут года дорогой неуклонной,
Клокочет в сердце песенный порыв...
...Цветет весна - и Пушкин отомщенный
Все так же сладостно-вольнолюбив.
Расул Гамзатов
Пришла пора задуть огни селеньям.
Спокойной ночи, люди!
Надо спать.
И, в дом сойдя по каменным ступеням,
Гашу я лампу и ложусь в кровать.
Но почему глаза мои открыты
И нет покоя мыслям в голове?
Раскалены их поздние орбиты,
Как жар на неостывшей головне.
И вижу,
сдавшись времени на милость,
Оставшийся с былым наедине:
Я не один в себе, как раньше мнилось,
Два человека ужились во мне.
В дали туманной годы как планеты,
И, верный их загадочной судьбе,
Раздвоенного времени приметы
Я чувствую мучительно в себе.
Когда и где попутать смог лукавый,
Но кажется,
два сердца мне даны:
Одно в груди постукивает с правой,
Горит другое с левой стороны.
А на плечах,
как будто две вершины,
Две головы ношу я с давних пор.
Воинственен их спор не без причины,
И не поможет здесь парламентер.
И сам с собой дерусь я на дуэли,
И прошлое темнеет, словно лес.
И не могу понять еще доселе,
Когда я Пушкин, а когда Дантес.
И слезы лью, и веселюсь, пируя,
Кричу, едва губами шевеля.
И сам себя победно в плен беру я,
Как белый император Шамиля.
У славы и бесславия во власти
Летели годы, месяцы и дни,
И, выкормив, держали на запястье
Голубку и стервятника они.
Ничто в минувшем не переиначить,
Я сам себе защитник и судья.
О ты, моя комедия, что плачешь?
Смеешься что, трагедия моя?
Михаил Кульчицкий
Дуэль
Вороны каркали, и гаркали грачи,
Березы над весною, как врачи
В халатах узких. Пульс ручьев стучит.
Как у щенка чумного.
Закричи,
Февраль! И перекрестные лучи
Пронзят тебя. И мукам той ночи -
Над каждой строчкой бейся,- но учись.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Каждая строчка - это дуэль,-
Площадка отмерена точно.
И строчка на строчку - шинель на шинель,
И скресты двух шпаг - рифмы строчек.
И если верх - такая мысль,
За которую сжегся Коперник,
Ты не сможешь забыть, пусть в бреду приснись,
Пусть пиши без бумаги и перьев.
Владимир Набоков
Петербург
Мне чудится в Рождественское утро
мой легкий, мой воздушный Петербург...
Я странствую по набережной... Солнце
взошло туманной розой. Пухлым слоем
снег тянется по выпуклым перилам.
И рысаки под сетками цветными
проносятся, как сказочные птицы;
а вдалеке, за ширью снежной, тают
в лазури сизой розовые струи
над кровлями: как призрак золотистый,
мерцает крепость (в полдень бухнет пушка:
сперва дымок, потом раскат звенящий);
и на снегу зеленой бирюзою
горят квадраты вырезанных льдин.
Приземистый вагончик темно-синий,
пером скользя по проволоке тонкой,
через Неву пушистую по рельсам
игрушечным бежит себе, а рядом
расчищенная искрится дорожка
меж елочек, повоткнутых в сугробы:
бывало, сядешь в кресло на сосновых
полозьях,-- парень в желтых рукавицах
за спинку хвать,-- и вот по голубому
гудящему ледку толкает, крепко
отбрасывая ноги, косо ставя
ножи коньков, веревкой кое-как
прикрученные к валенкам, тупые,
такие же, как в пушкинские зимы...
Я странствую по городу родному,
по улицам таинственно-широким,
гляжу с мостов на белые каналы,
на пристани и рыбные садки.
Катки, катки,-- на Мойке, на Фонтанке,
в юсуповском серебряном раю:
кто учится, смешно раскинув руки,
кто плавные описывает дуги, -
и бегуны в рейтузах шерстяных
гоняются по кругу, перегнувшись,
сжав за спиной футляр от этих длинных
коньков своих, сверкающих как бритвы,
по звучному лоснящемуся льду.
А в городском саду -- моем любимом --
между Невой и дымчатым собором,
сияющие, легкие виденья
сквозных ветвей склоняются над снегом,
над будками, над каменным верблюдом
Пржевальского, над скованным бассейном,-
и дети с гор катаются, гремят,
ложась ничком на бархатные санки.
Я помню все: Сенат охряный, тумбы
и цепи их чугунные вокруг
седой скалы, откуда рвется в небо
крутой восторг зеленоватой бронзы.
А там, вдали, над сетью серебристой,
над кружевами дивными деревьев --
там величаво плавает в лазури
морозом очарованный Исакий:
воздушный луч на куполе туманном,
подернутые инеем колонны...
Мой девственный, мой призрачный!.. Навеки
в душе моей, как чудо, сохранится
твой легкий лик, твой воздух несравненный,
твои сады, и дали, и каналы,
твоя зима, высокая, как сон
о стройности нездешней...
Ты растаял,
ты отлетел, а я влачу виденья
в иных краях,-- на площадях зеркальных,
на палубах скользящих... Трудно мне...
Но иногда во сне я слышу звуки
далекие, я слышу, как в раю
о Петербурге Пушкин ясноглазый
беседует с другим поэтом, поздно
пришедшим в мир и скорбно отошедшим,
любившим город свой непостижимый
рыдающей и реющей любовью.
И слышу я, как Пушкин вспоминает
все мелочи крылатые, оттенки
и отзвуки: "Я помню,-- говорит,--
летучий снег, и Летний Сад, и лепет
Олениной... Я помню, как, женатый,
я возвращался с медленных балов
в карете дребезжащей по Мильонной,
и радуги по стеклам проходили,
но, веришь ли, всего живее помню
тот легкий мост, где встретил я Данзаса
в январский день, пред самою дуэлью..."
Николай Рубцов
О ПУШКИНЕ
Словно зеркало русской стихии,
Отстояв назначенье свое,
Отразил он всю душу России!
И погиб, отражая ее...
Илья Сельвинский
ДУЭЛЬ
Дуэль... Какая к черту здесь дуэль?
На поединке я по крайней мере
Увидел бы перед собою цель
И, глубину презрения измерив,
Как Лермонтов бы мог ударить вверх
Или пальнуть в кольчужницу, как Пушкин...
Но что за вздор сходиться на опушке
И рисковать в наш просвещенный век!
Врагу сподручней просто кинуть лассо,
Желательно тайком, из-за стены,
От имени рабочего-де класса,
А то и православной старины.
Отрадно видеть, как он захлебнется,
Вот этот ваш прославленный поэт,
И как с лихой осанкой броненосца
Красиво тонет на закате лет.
Бушприт его уходит под волну,
Вокруг всплывают крысы и бочонки.
Но, подорвавшись, он ведет войну,
С кормы гремя последнею пушчонкой.
Кругом толпа. И видят все одно:
Старик могуч. Не думает сдаваться.
И потому-то я иду на дно
При грохоте восторженных оваций.
Дуэль? Какая к черту здесь дуэль!
Андрей Тарасов
("Иришкина книжка", г.Саратов, 1997.)
На смерть Поэта
Уходят поэты, друзья и любимые,
Уходят не вовремя и вопреки.
Сердца их, как видно, уж очень ранимые,
И могут порваться сердца от тоски.
Уходят поэты, уходят писатели,
Их век не отмерен и прожит не впрок.
Для Пушкина будет Дантес обязательно,
И Листьеву тоже найдется стрелок.
Толпятся у гроба друзья и свидетели,
И те, что платили, и те, кто помог.
Вы в бедное сердце безжалостно метили,
И грязной рукою спустили курок.
Уходят поэты и вновь возвращаются,
И вновь их боятся плешивые псы,
Что лают, скулят и, ворча, огрызаются,
И злобно поэтов считают часы.
Но! Лайте, как псы, и кружите, как вороны,
Старайтесь в анналы войти что есть сил.
Дантес не забыт, все плюют в его сторону,
Но помнят о нем лишь кого он убил.
Варлам Шаламов
ПУШКИНСКИЙ ВАЛЬС ДЛЯ ШКОЛЬНИКОВ
Зачем он очарован
Натальей Гончаровой?
Зачем ему так дорог высший свет?
Ему бы в секунданты
Шекспира или Данта –
Дантеса отвели бы пистолет.
Зачем ясна погода
Романовым в угоду?
Зачем не поднимается метель?
Метели бы летели
Препятствовать дуэли,
Любую загораживая цель.
Зачем мелки масштабы,
Зачем так люди слабы?
Зачем здесь не явился Аполлон?
Потребовал поэта
К священной жертве света, –
Не он сейчас потребовал, не он...
Возвращение Дантеса из России “не было триумфальным”, признается в одной из статей сборника. Несколько лет он предпочитал оставаться в тени. Однако времени даром не терял и, пристроившись к окружению популярного в округе, оппозиционного правительству короля Луи-Филиппа, деятеля, исподволь создавал себе репутацию либерала…
Писатель, член Французской Академии Поль Эрвьё (1857—1915), слывший безжалостным обличителем высшего общества, писал, что, встречая в его салонах “этого рослого, с великолепной выправкой одинокого старца”, он говорил себе: “Вот тот, кто принес смерть Пушкину, а Пушкин принес ему бессмертие, как Эфесский храм тому, кто его разрушил”.
Марго писал(а):это достоверная информация -- насчет Идалии?
tpek писал(а):Здесь же она устраивала тайные свидания Натальи Николаевны с Дантесом, обманным путем заманивая неискушенную в интригах молодую женщину к себе в дом, где француз в необузданной форме требовал взаимности.
Марго писал(а):...мне, к примеру, вообще сложно понять, имея в виду вот это: «дети у Пушкиных и Вревских рождались каждый год и примерно в один и тот же срок» — как при этом Наталье Николаевне удавалось слыть «бальной красавицей». (Тривиальное "беременная женщина всегда прекрасна" здесь не рассматриваю, тут речь о другой красоте.)
Марго писал(а):как Н. Н. при этом удавалось, пусть и поддаваясь на обман, оказаться замешанной в каких-то там любовных интригах,
tpek писал(а):Как мужчине свойственно стремление покорять, так женщина любит нравиться.
Марго писал(а):Но не в интересном же положении
ПУШКИН
Пришли мне Essais de Montaigne - четыре
синих книги на длинных моих полках. Н.Н. Пушкиной. 1835
Был полдень жизни. Тени залегли
На обликах Петра и Дон-Жуана,
Напев Бахчисарайского фонтана
И чумный пир, смолкая, отошли.
Скончался Дельвиг. В пропасти земли
Ушёл Вильгельм из невского тумана,
И страсть кавалергардского шуана
Уже смутила сердце Натали.
Но он, еще не чувствуя обиды,
Устав на буйных празднествах Киприды,
Был тих и прост. В покое зрелых сил,
Не веря в страсть, заздравных чаш не пеня,
Он терпкое вино сомненья пил
Из синих книжек мудрого Монтеня.
Л.П. Гроссман
Памятник Пушкину
...И Пушкин падает в голубоватый колючий снег Э. Багрицкий.
...И тишина.
И более ни слова.
И эхо.
Да еще усталость.
...Свои стихи
доканчивая кровью,
они на землю глухо опускались.
Потом глядели медленно
и нежно.
Им было дико, холодно
и странно.
Над ними наклонялись безнадежно
седые доктора и секунданты.
Над ними звезды, вздрагивая,
пели,
над ними останавливались
ветры...
Пустой бульвар.
И пение метели.
Пустой бульвар.
И памятник поэту.
Пустой бульвар.
И пение метели.
И голова
опущена устало.
...В такую ночь
ворочаться в постели
приятней,
чем стоять
на пьедесталах.
И. Бродский
Пушкин
Есть имена, как солнце! Имена –
Как музыка! Как яблоня в расцвете!
Я говорю о Пушкине: поэте,
Действительном, в любые времена!
Но понимает ли моя страна –
Все эти старцы, юноши и дети, -
Как затруднительно сказать в сонете
О том, кем вся душа моя полна?
Его хвалить! – пугаюсь повторений…
Могу ли запах передать сирени?
Могу ль рукою облачко поймать?
Убив его, кому все наши вздохи?
Дантес убил мысль русскую эпохи,
И это следовало бы понять…
... был живым человеком из плоти и крови, и сам далеко не ангел
tpek писал(а):Но почему же, женщина в положении обладает определенным шармом, и ей хочется нравиться даже еще больше, чем прежде.
tpek писал(а):И Н. Н. торопилась испить эту чашу до дна.
По-моему, все-таки тут приходится делать выбор: или родильной машиной работать, или блистать и покорять.
Я всё равно никогда не пойму, как мог человек такого ума, поэт, написавший всё то, что он написал к тому времени, как мог Гений, пророк повестись на ту дешёвую интригу...
... дико светская вражда боится ложного стыда
Марго писал(а):PS. Я к Натали равнодушна, просто пытаюсь ее понять. Но не секрет, что та же Ахматова, к примеру, ее ненавидела. И думаю, не она одна. Так что этакой невинной овечкой мне Н. все же не представляется.
Истра писал(а): Все это до конца недоказуемо, кануло в Лету... Так что оставим себе красивую поэтическую всеми признанную историю.
"Гляделась ли ты в зеркало, и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего нельзя сравнить на свете, -- а душу твою люблю я еще более твоего лица".
самым строгим судьей в этом споре является ее муж
Тот жил и умер, та жила
И умерла, и эти жили
И умерли; к одной могиле
Другая плотно прилегла.
Земля прозрачнее стекла,
И видно в ней, кого убили
И кто убил: на мертвой пыли
Горит печать добра и зла.
Поверх земли метутся тени
Сошедших в землю поколений;
Им не уйти бы никуда
Из наших рук от самосуда,
Когда б такого же суда
Не ждали мы невесть откуда.
Арсений Тарковский.
<З. И. Юсуповой>
Восторгом мысль моя согрета:
Вы были дивный идеал,
Когда любимого Поэта
Ваш голос славу защищал.
Ценя и мысль, и выраженье,
И чувства пламенной мечты,
Вы сами были вдохновенье
И чистый гений красоты.
Хоть мимолетно Вы касались
Струн лиры Пушкина златой,
Их звуки в сердце отзывались,
Чаруя, властвуя душой.
Вот лучший лавр его могилы.
О, если б он услышать мог,
Кто был его защитник милый,
Покров бы смертный он расторг...
Он возвратился б снова миру;
Душою Гений не угас;
Но Вам бы — посвятил он лиру,
И все звучал бы он — о Вас!...
Б. М. Федоров
Врагам того, что русским мило...
Враги того, что русским мило!
Разгульный пир теперь у вас.
Вы мните: вот того могила,
Кто восставал грозой на нас,
Чей стих, как хартия завета,
Напомнил вечный наш позор;
Кто пел величье полусвета,
Тот, наконец, закрыл свой взор!
Пируй, мятежная семья!
Пей чашу дикого веселья!
Ликуй на грани бытия!..
Но жди кровавого похмелья:
Терпенью близится конец,
Блестит меч грозной Немезиды,
И скоро кровью мы обиды
Омоем в ярости сердец!
Тогда Его святая тень
Под небом Ф<ранции> явится,
Вас озарит кровавый день,
И месть ужасная свершится;
Полки славян вам пир дадут,
Родною тенью в бой ведомы,
Как вихрь, размечут ваши домы
И имя Ф<ранции> сотрут!
Тогда не мните договором
Отсрочить свой последний час!
Нет! договор мы чтем позором,
И нет пощады уж для вас!
Пощады злобе не даруем;
Мы будем мстить вам до конца
И пеплом градов отпируем
Мы тризну падшего Певца!..
1837. Апрель 15.
С. Петер<бург>.
P. S.
Омойте, буйные, с смиреньем
Пятно кровавое с себя
И смерть поэта с сожаленьем
Оплачьте, славу возлюбя,
А имя вашего собрата,
С негодованьем на устах,
Вы напишите в тех рядах,
Где пишут имя Герострата!
Вернуться в Литературный уголок
Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 7